После окончания университета, в сентябре 1982 года, меня распределили на "почтовый ящик", кто не знает, так шифровали от супостата НИИ и заводы, так или иначе связанные с оборонкой. С сотрудником нашего отдела Николаем Александровичем Александровым (ударение на "О") я познакомился через пару месяцев на очередной стройке или овощной базе. В статусе "молодого специалиста" я прошёл их без счёта. За те немногие дни, которые я проводил в НИИ за своим рабочим столом, я успел выделить Николая Александровича из числа других сослуживцев. Отличал его постоянный позитив и, какое-то гипертрофированное, чувство юмора. Для редколлегии стенгазеты он мог, проходя мимо, из жалости накидать столько идей и шуток, что потом половина института совершала паломничество в наш отдел, чтобы поржать в голос. Женщины постоянно тащили ему в починку домашние бытовые приборы, сумочки с оторвавшимися ручками и сломанными молниями. Сказать, что они его обожали, это не сказать ничего. Он отвечал им тем же, но была у него и другая "всепоглощающая страсть" — спирт, как таковой, и любые спиртосодержащие жидкости в частности. В те годы они в магазинах появлялись крайне редко, большей частью — накануне праздников, а потом опять переходили в разряд дефицита. Эта привязанность смотрелась несколько странно, потому что, по его собственному выражению, был он инвалидом "пятой группы", так как в графе национальность писал "ДА". Как у Довлатова: "Все думали — еврей, а оказался пьющим человеком". При этом свалить его не могла даже смертельная доза — в глазах окружающих он выглядел просто под "легким градусом".
Все мы, время от времени, становились героями его розыгрышей, которые потом, в виде фольклора, гуляли по институтским коридорам и курилкам. Но однажды, Александров сам стал героем и, одновременно, жертвой собственной шутки.
Как-то уж совсем не в солнечный день, он явился на работу в тёмных очках, которые скорее подчёркивали, нежели скрывали, внушительных размеров синяк под левым глазом. Ближе к обеду стала известна и, собственно, история.
В предшествующую ночь Николаю Александровичу совершенно не спалось. Жена уже похрапывала справа от него (то, что она была справа и женщиной была крупной и физически крепкой, сыграло потом роковую роль). Две взрослые дочери уже были замужем и жили отдельно, поговорить было решительно не с кем. Лежать, глядя в тёмный потолок, было скучно. Легко тронув жену за плечо, он спросил: "Люся, не спишь?". Люся только дернула плечом, что означало — отстань. Тогда голосом, полным трагизма и раскаяния одновременно, он произнёс: "Я не могу с этим жить, не могу так долго тебя обманывать. Я должен был это сказать тебе давно, но боялся". Похрапывание справа прекратилось, из чего Николай Александрович сделал правильный вывод, что у него появился внимательный слушатель. Ещё раз, горестно вздохнув, он выдал: "Наша вторая дочь не от тебя!". С криком "Кобель! Когда ты уже нагуляешься?!" Люся, развернувшись как пружина, врезала мужу наотмашь с правой.
Через пару минут, уже на кухне, пытаясь остановить идущую из разбитого носа кровь, Александров услышал, как бурные и безутешные рыдания, доносившиеся из спальни, внезапно прекратились. Потом вышла Люся, достала из холодильника замороженную курицу и вручила её мужу, со словами: "На, приложи, чтобы синяка не было"
По его собственному свидетельству, Александров после заснул, как ребёнок, а Люся, от чувства вины, ворочалась до утра.
