Нещадно палило солнце. А я шла в деревенский магазинчик за провиантом. По середине единственной улочки аула тек ручеек в вырытой специально для него ложбинке. А в нем игрались голопузые арабские детишки, все как один без трусиков! По запаху от ручейка поняла принцип местной канализации — она у них внешняя, от каждого дома ручеек в ложбинку, и детям раздолье в размякшей глине. Иду, никого не трогаю, наблюдаю местные достопримечательности. Все дома за каменными заборами, ни кого и ничего не видно, и цвета желтого под цвет пустыни. Все желтое вокруг. Ни кустика в ауле! Кустики — за заборами спрятанные... И вот приближается ко мне дряхлая старушенция, такая древняя и сморщенная, что и чадру не носит уже. Нафик? Ей небось 150 лет уже и ни одного зуба во рту. Семенит рядом со мной и все мне чего-то говорит и говорит. А я ничего не понимаю. Знаю только приветствие. Вот так идем вместе с бабулькой вдоль ручейка и общаемся.
Она мне: Та-та-та-та-та-та! (как из пулемета).
Я ей (с улыбкой): Сбах-эль-хер! ("здравствуйте" по-арабски) Она мне опять: Та-та-та-та-та-та-та-та! (еще громче) А ей опять (и опять с улыбкой, блин, а что мне делать-то): Сбах-эль-хер! И шаг прибавляю. А она не отстает. Уже вприпрыжку за мной бежит. И тарахтит! Вот уже и магазинчик совсем рядом. Забегаю. Продавец по-французски понимает, Спрашиваю у него: "Объясните, чего бабушка от меня хочет?" А бабуська за мной в магазин забежала и тараторит на высоких нотах по-арабски, все посетители от меня отшарахнулись в кучку к двери.
Продавец дал бабушке высказаться и в паузу, когда она воздуху набирала для очередной очереди говорит мне:
— Она тебя спрашивает, почему ты, паршивка, без паранджи на улицу вышла.
